При самом начале — он наш поэт. Как теперь вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончивши лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: «Теперь, господа, будем
пробовать перья! опишите мне, пожалуйста, розу стихами». [В автографе еще: «Мой стих никак», зачеркнуто.]
Неточные совпадения
Самгин
пробовал передать это впечатление Варваре, но она стала совершенно глуха к его речам, и казалось, что она живет в трепетной радости птенца, который, обрастая
перьями, чувствует, что и он тоже скоро начнет летать.
Часа через два, разваренный, он сидел за столом, пред кипевшим самоваром,
пробуя написать письмо матери, но на бумагу сами собою ползли из-под
пера слова унылые, жалобные, он испортил несколько листиков, мелко изорвал их и снова закружился по комнате, поглядывая на гравюры и фотографии.
От скуки он
пробовал чертить разные деревенские сцены карандашом, набросал в альбом почти все пейзажи Волги, какие видел из дома и с обрыва, писал заметки в свои тетради, записал даже Опенкина и, положив
перо, спросил себя: «Зачем я записал его?
Были иные всходы, подседы, еще не совсем известные самим себе, еще ходившие с раскрытой шеей à l'enfant [как дети (фр.).] или учившиеся по пансионам и лицеям; были молодые литераторы, начинавшие
пробовать свои силы и свое
перо, но все это еще было скрыто и не в том мире, в котором жил Чаадаев.
Я
пробовал кормить последних таким отличным кормом, всегда парным, какого лучше, особенно в таком изобилье, не могла доставать мать своим ястребятам; пойманный слеток далеко не бывал так сыт, как поднимаемый на руку гнездарь, но между тем всегда слеток оказывался как-то глаже, чище
пером, складнее, резвее и жаднее гнездаря.
Однажды я
попробовал дать ему, вместо сухого
пера, карандаш, думая, что, быть может, он действительно что-нибудь пишет, но на бумаге остались только безобразные линии, оборванные, кривые, лишенные смысла.
По возвращении их в Париж приятели стали убеждать их не бросать
пера и
попробовать себя в каком-нибудь роде.
Оказывалось, что он ошибся. Он возвращался домой, поспешно усаживался в кресло,
пробовал писать, с яростью бросал
перо, брал книгу, глядел на часы, нетерпеливо ожидая одиннадцати часов, чтобы улечься спать.
А я тогда сажусь, беру в руки гусиное
перо и оное очищаю, а потом зачиниваю, а потом
пробую его на раскепку, а сам тихо рукою вывожу, а устами читаю...